Отражение удара - Страница 65

Заяц нисколько не напоминал забавного зверька из детских книжек с картинками или из мультфильма, и это было хорошо. Он был какой-то очень настоящий, и при взгляде на него Илларион в очередной раз ощутил, что все проблемы, казавшиеся неразрешимыми в городе, на самом деле не стоят выеденного яйца.

Он дал короткий сигнал, и заяц одним прыжком скрылся в лесу. У Иллариона при этом сложилось впечатление, что он не очень торопился: прыжок вышел каким-то ленивым, словно косой просто решил поддержать свою репутацию труса. Нате, мол, подавитесь.

Возле приметной сосны с раздвоенным стволом Илларион свернул налево и повел вездеход прямо через лес, без дороги. Машина двигалась медленно, не ломая подлесок, а пригибая его к земле, так что он почти сразу же поднимался, скрывая след «лендровера». Забродов выбирал дорогу, ориентируясь по давно знакомым приметам: поваленное дерево, поросший молодыми елками бугор, большой муравейник, который за то время, что Илларион здесь не бывал, сделался еще больше. Вскоре в просветах между деревьями тускло, потаенно блеснула темная вода, и «лендровер» выкатился на плоский берег лесного озера. Вода в озере по цвету напоминала крепко заваренный чай из-за множества гнивших на дне древесных стволов, и рыбачить здесь надо было с умом, иначе крючков не напасешься.

«А смокинг-то я Мещерякову так и не вернул, — подумал Илларион, разгружая машину. — Ничего, приеду — верну. Все равно его в починку нести надо».

Он немедленно забыл и о смокинге, и о Мещерякове.

Мещеряков — это еще куда ни шло, но вот смокинг в окружающий пейзаж совершенно не вписывался.

Утренний клев, скорее всего, уже закончился, но Илларион все равно разобрал снасти и забросил удочки: не сидеть же до вечера просто так! А с удочками появляется иллюзия, будто ты чем-то занят. Глядишь, и на уху между делом наберется.

Действуя быстро и сноровисто, он разбил старенькую одноместную палатку и натаскал сушняка для костра. Хворост был лишь слегка влажным, и Забродов не сомневался, что сможет без труда развести огонь. «Все-таки у нас, в средней полосе, на удивление мирная, одомашненная природа, — подумал он. Даже какая-то игрушечная, что ли… Сногсшибательных красот здесь нет, зато к человеку она относится помягче, чем какая-нибудь Ниагара или, скажем, тропики. Погибнуть, сражаясь с нашей природой, может только полный идиот или безнадежно городской человек. Ни тайфунов, ни цунами, ни гор, ни пропастей… Вулканы не извергаются, водопады не падают, носороги не бегают, львы не прыгают, крокодилы на тебя из-под воды с аппетитом не поглядывают — живи и радуйся! И то недовольны: зимой им холодно, а летом, видите ли, комары».

Он поймал себя на том, что рассуждает, как какой-нибудь егерь с сорокалетним трудовым стажем, и беззвучно рассмеялся. «А что, — подумал он, — чем я не егерь? Вот надоест в городе торчать, наймусь в какое-нибудь лесничество. Голову даю на отсечение, что через мой участок мышь не проскользнет. Я их научу природу охранять»

Он представил себе, как будет жить в большом и чистом деревенском доме с мансардой, в котором обязательно построит камин и где вдоль стен будут тянуться простые, сколоченные из крепких сосновых досок книжные стеллажи. Днем будет обходить участок и ущучивать браконьеров, а по вечерам садиться у камина и читать… «Точно, — подумал он. — А по ночам отстреливаться от односельчан, которые придут с топорами и бензином, чтобы пустить по ветру за то, что ты не разрешаешь им воровать дрова. Ну и, разумеется, за то, что по вечерам ты читаешь, а не глушишь вместе с ними самогон. Развеселая пойдет у нас жизнь…»

Он сел на берегу, возле своих удочек, закурил и стал смотреть на воду, в которой отражалось небо и деревья, стеной окружавшие озеро. Ему было немного грустно.

Порой Иллариону казалось, что он какой-то урод, потому что какая-то частичка его души напрочь отказывалась взрослеть. Обычный человек, как правило, перестает бредить такими понятиями, как добро и справедливость, самое позднее, годам к двадцати пяти. Плетью обуха не перешибешь — это аксиома, и Забродов отлично понимал, что она верна и неопровержима. Но вот смириться с этим почему-то не мог и по-прежнему искренне огорчался, в очередной раз обнаружив, что у каждой палки два конца и невозможно совершить что-нибудь хорошее, не натворив при этом бед. Взять хотя бы тех же гипотетических сельчан, которые воруют дрова. Конечно, дрова можно отстоять, и очень даже запросто, причем малой кровью… но кровью все-таки! Дать кому-то по шее, наложить штраф, может быть, упечь кого-то для острастки на пару лет… Это их-то — забитых, от рождения обделенных всем на свете, встающих с петухами и идущих пахать землю, которую ненавидят и которая ненавидит их, а потом беспробудно пьющих, потому что — тоска. Да черт с ними, с дровами! Пусть рубят. И будут рубить, и через полвека рубить будет уже нечего. Это по мелочи. А если копнуть глубже?

Илларион всухую сплюнул на землю. Копать глубже он не хотел — копал уже, и не раз. Ему все чаще приходило в голову, что ответ можно найти разве что в церкви, и он знал, каким будет этот ответ. Ты живешь в царстве дьявола, скажут ему. Будь чист, кроток и терпелив, подставь другую щеку, и твое будет Царствие Небесное. «И это правильно, наверное, — подумал Илларион, глядя на застывшие в неподвижной воде поплавки. — Это как в зоне. Тамошние порядочки тоже далеки от идеала, и рыпаться бесполезно. Надо просто терпеливо мотать свой срок, и в конце концов это кончится. Может быть, тебя даже досрочно освободят за примерное поведение. Только как быть, если родился солдатом и сызмальства не приучен подставлять другую щеку?»