Отражение удара - Страница 102

102

— Всякое терпение имеет предел, — сказал он. — Этому ножу четыреста лет, можете вы это понять? Он не предназначен для выпускания кишок.

В ответ полоснули ногтями по щеке, едва не задев глаз, и вцепились зубами в запястье. Это уже было просто смешно, и даже не смешно, а жалко. Илларион как раз собирался об этом сказать, и тут его со страшной силой ударили коленом в пах.

Забродову стало не до нравоучений, поскольку природа, сотворившая мужчину бойцом и добытчиком, не позаботилась хоть как-то защитить его самое уязвимое место. Сколько ни накачивай мускулатуру, сколько ни тренируй рефлексы — один-единственный удачный удар ниже пояса способен заставить задуматься даже самого умелого бойца.

Илларион Забродов задумался так сильно, что его согнуло в три погибели. Если бы было не так больно, он непременно засмеялся бы, настолько нелепым было положение. «Вот они, плоды книжного воспитания», — подумал он, с трудом уклоняясь от страшного, нанесенного сверху вниз удара — точно такого же, каким была убита Жанна Токарева. Нож мелькнул мимо его щеки и тут же ринулся обратно — снизу вверх, целясь изогнутым кончиком в горло, как змея.

Забродов понял, что с него довольно. Помимо вполне реальной возможности отправиться на тот свет, существовал риск, что на шум и запах дыма сбегутся люди и застанут его, полураздетого, окровавленного, согнутого в три погибели, с расцарапанной щекой, сражающегося с… с этим. Он представил себе, как будет потешаться Мещеряков, и решил, что на месте полковника сам он потешался бы сильнее.

Нападать из скрюченного положения было неудобно, но он нашел выход. Остановленный на середине смертельного удара нож отлетел в сторону, Илларион схватил убийцу за лодыжку и сильно рванул на себя. Убийца потерял равновесие и, не успев даже понять, что произошло, упал на пол.

Раздался шум падающего тела, но кроме этого Илларион уловил еще какой-то звук: глухой удар и тихий, но отчетливый треск, словно кто-то наступил на орех.

Забродов медленно разогнулся, одной рукой придерживая ушибленное место, а другой схватившись за подоконник. Рука соскользнула с подоконника и коснулась чуть теплой металлической поверхности с жестким ребром сварного шва. «Радиатор, — подумал Илларион, — просто радиатор. Вот и все. Как неудачно получилось.»

Убийца не шевелился. Илларион добрел до выключателя и включил свет.

Комната являла собой зрелище страшного разгрома.

Подожженный стеллаж и наполовину истлевший ковер все еще лениво дымились, повсюду валялись разбросанные листы рукописи, которую Илларион начал когда-то, чтобы поставить точку в одном давнем споре с Маратом Ивановичем Пигулевским, да так и не закончил — остыл. «Теперь уже не закончу», — без сожаления подумал он, и это было правдой: рукопись послужила топливом для костра, разведенного на ковре.

Одно из ребер радиатора парового отопления было испачкано темной кровью, и такая же темная лужа растекалась из-под головы лежавшего на полу под окном человека. Человек был небольшого роста. На нем были светлые кроссовки маленького размера и камуфляжный комбинезон. Лицо скрывал черный капроновый чулок.

Илларион не стал поднимать чулок — он и без того знал, кто это.

— Ах, как неудачно, — повторил Забродов и пошел звонить Сорокину.

* * *

Следствие по делу Аллы Шинкаревой закончилось в конце декабря. Дело не было сложным благодаря найденному в квартире дневнику Аллы Петровны, и тянулось почти два месяца только потому, что в производстве находилась масса других дел, фигуранты которых были живы и здоровы.

По поводу дневника Сорокин сказал, что это дело обычное: редкий маньяк не рассчитывает на признание и славу — если не прижизненную, то хотя бы посмертную. Илларион на это ответил, что этот расчет, как правило, вполне оправдывается: мало кто не знает, кто такие были Герострат, Наполеон, Адольф Гитлер, Ли Харви Освальд и Чикотило. Присутствовавший при разговоре Мещеряков почему-то обиделся за Наполеона и обозвал Иллариона пацифистом, Сорокин же нехотя признал, что в чем-то Забродов прав.

Илларион и без него знал, что прав: посмертная слава Аллы Петровны Шинкаревой распространилась по району со скоростью лесного пожара и к началу декабря вышла далеко за его пределы, обежав по кругу едва ли не весь город и рикошетом вернувшись на Малую Грузинскую. Из-за недостатка информации и в результате неизбежных при передаче из уст в уста искажений эта мрачная легенда приобрела такой вид, что Забродов вынужден был некоторое время отсиживаться то дома, то в лесу, хотя там и было уже довольно холодно: по последней версии он был любовником Аллы Петровны, убившим сначала несчетное количество соперников, а потом, на манер небезызвестного мавра, и самое Аллу Петровну, так что возмущенные граждане неоднократно натравливали на него милицию, совершенно остервенив ни в чем не повинных сержантов.

Чтобы компенсировать понесенный Забродовым моральный ущерб, полковник Сорокин пошел на серьезный должностной проступок и на одну ночь ссудил ему дневник Шинкаревой. Илларион провел эту ночь за кухонным столом, на котором стояли бутылка коньяку, стакан и пепельница. Дочитав, он еще долго пил коньяк маленькими глотками и курил, глядя, как мигает за окном чертова реклама.

Дневник представлял собой любопытнейший человеческий документ, и библиофил Забродов жалел о двух вещах: 6 том, что у него нет ксерокса и о том, что в наш век повальной секретности этот дневник никогда не будет опубликован. Чтиво было весьма поучительное и, как не без легкого стыда признался себе Забродов, очень увлекательное.

102